Китайские мудрецы плакали, когда начинался новый год: да не потому, что он смывает прежний — уплывающий вниз по реке совсем, исчезающий в цифрах, нет; но ведь старый год оставался в мыслях и памяти — исторической ли, личной.

Что подминает под себя время? События? Людей? Звуки? Может быть, пустой звон? Всё — или ничего?

Впрочем, об этом мудрецы не задумывались: они вообще старались не думать, ибо мысль, как они считали, убивает эмоции.

Лысый бродяга Кхи Чунь пел каждое утро своим четырем ученикам-прилипалам:

Известно, что ученики Чуня никак не могли взять в толк, зачем Вонючка-Кхи надрывает своё голодное горло в такую рань, однако же упорно ложились спать под переливы овечьей песни, словно это была обычная колыбельная для вопящего младенца, и уличным глупцам, снился один и тот же сон.

Попытаться растолковать сон учеников лысого бродяжки или его же песню – всё равно, что обозвать год хорошим или плохим. Оценочные категории непременно заведут в тупик — ведь белое можно обменять на черное, и ничего не изменится.

Искать связь между песней Вонючки-Кхи и сном его учеников (одним на всех) — то же самое, что глотнуть из пустой чашки воздуху (его же много), а жажда вроде бы и не исчезла.

Говорить, что время лечит и суки слюнявят боль — значит, промолчать, ведь причина встающему солнцу — не твой сон.

Так стоит ли осуждать человека за то, что его денно и нощно заботит лишь он сам (она сама): его зубы в улыбке, её волосы на ветру, его растерянность, её потери, его левая рука, её правая ключица, он — голый в зеркале, она – обнажённая перед ним?.. Now, теперь, сейчас, и то, что было, всё прошло — всего лишь ощущение, не закон.

Поэтому: пусть плачут мудрецы, а мы посмеёмся.

Как-то решил Торквемада прогуляться по городу. Скинул ветрено одежды свои полномочные, напялил шутовской колпак на выбритость макушечно-католическую, снял крест золотой и тяжёлый материалом — и был таков.

Первое, во что вляпался Томас, был вечер — вязкий, как кровь Христова, факельный, будто пещера монастырская, гулкий, словно сосуд, осушенный чёрным послушником. Пока его глаза привыкали к очертаниям каменным, простонародная собачонушка кличкою Луис пометила его правый сапог и принялась весьма скудно испражняться на левый. Это было вторым, во что вляпался Великий Инквизитор.

Наказание за собачью откровенность последовало сразу, как только Томас, поведя ноздрями, опустил голову к ногам своим: он захватил собачоношный хвост в кулак, повертел псиною над колпаком три раза по часовой стрелке и шмяканул Луисом по вымощенному тротуару.

— Так тебе, бесовское отродье, — зашипел он и плюнул те же три раза мокротами генеральными через плечо, переодетое странно.

Фонарщики насались по улицам Фениксами, слывя благими и невинными, потому как, за то, что порой они нещадно палили бороды благородным господам и жгли дорогие платья прекрасным сеньоритам, — ничего им не было, кроме слов, известных всем нормальным европейцам, ибо давали они свет и зрение и себе, и другим, и городу призрачному.

Увернувшись от одного такого огненного бегуна, Торквемада заприметил серую вывеску, где по воску углем хозяин нацарапал: Обувь чищу днём и ночью: будь ты царь, а будь ты кормчий! “Прав был Платон, но об этом потом”, — пошевелилось под колпаком у Томаса и он постучал чугунной дверной ручкой о доски — тоже дверные, но дубовые.

С другой стороны, внутри, шаркали, шептались и шуршали, но жажда денег заставила автора обувных строк отвориться.

Перед Торквемадой стоял пейсоватый слепой старикашка со свечой в костистой руке, он покрутил носом около силуэта гостя и печально заключил:

— Так, понятно — опять ничего стоящего. Усаживайся, — и присобачил пару сучьих фраз, но на них генералу-инквизитору потребовался бы переводчик, ибо первый был к таким душеизлияниям непривычен.

Обувщик достал уже щётки свои, мастики, воск, и, морщиня без того не гладкие щёки, философски приступил к старому делу.

— Кто-таки пожаловал в позднь несусветную ко мне, честному в поколениях Абраму?

— Великий Инквизитор! — Взголосил Томас.

— А чё дерьмом воняет?

— …

— А-а-а?

— Да придурок один, вроде тебя, опростался от страха.

— … — только звук щетины свиной по коже. — Уж не тот ли трус, что разнес по всей Гишпани, мол, Томас де Торквемада пахнет свиными ушами и дымом от Колумбовых листьев, поэтому люд наш прозвал его Торчок-Томас?

Посетитель не успел ни опомниться, ни разгневиться, хотя на этот раз толмач ему вовсе не понадобился.

— Всё!.. — Разделался нечестивый старикашка. — Давай плати — а то знаем мы вашего брата…

— Какого такого брата? — Испугался впервые за столько лет Великий Инквизитор, вспомнив, как полнолунной ночью придушил папиного любимчика Хавьера Торквемаду семи лет от роду.

— Ладно, ступай, клоун, — обувщик почти выталкивал своего гостя, хлопая его кулачком в спину, — и держи колпак по ветру, дуралей!...

В честном раздражении Абрам затворил дверь, разжал вощёный кулак свой и поднёс к слепому лицу. Монетку Абрам излизал раз десять, во-первых, потому что был беззуб как младенец, а потом — чего-то он, наверное, сразу не понял:

— Надо же! — Наконец сообразил обувщик-чистильщик, — растёт Гишпань, что твой виноград, Ной! Шут шутом, а платит золо-том… — И ринулся в пляс.

Торквемада плёлся, беспощадный и беспомощный: “Значит, Торчок-Томас, да? Значит, уши свиные и листья колумбовые? Значит, по ветру? Ну-у-у… Удавлю-гада! Только б не забыть по утру…”.

А с памятью у него становилось всё хуже и хуже — да так, что его, длань Божью, суд земной, расправителя судеб человеческих, порой заносило в случайную гуманность и в настойчивые ошибки — большей своею частью, пунктуационные. Когда он третий раз подряд в предложении казнить нельзя помиловать поставил запятую там, где разверзаются уста любви к ближнему своему, приближённые его было подумали, что Его Преосвященство Генерал-Инквизитор, пожалуй или умом сошедши, или рукою не твёрды, — да и стали плести интриги сугубые, как походы давешние, крестовые. “Только бы не забыть”, — убеждал себя переодетый гнев Господень.

…Великий Инквизитор вернулся слабым рассветом. Сорвал колпак шутовской, напялил одеяния нужные, с трудом непосильным поднял властной рукой крест цепной и свалился в холоднющую постелю, засыпая.

— Торчок. Свиньи. Предсказано тебе было: закончишь дерьмом собачьим и женщиной на окраине. Кликуша. Платон точно был прав. А-а-а — Абрам-обувщик. Кошки. Девять жизней. Девушки с кошками. Кошки с девушками делятся жизнями. Ведьмы. Почему их так много? И все походят друг на дружку. Красивые. Простоволосые. Зеленоглазые. Я — земное чистилище Гишпании. Все походят друг на… Кошки делятся… Так это одна и та же… С костра на костёр… Из века к веку… Одна и та же… Эврика!

И помер.

Это было последним, во что вляпался Томас де Торквемада.

Четные и нечетные персонажи. В сумме всё равно на двое не делится — хоть колом потешайся! Дети Диониса танцуют жигу. Заяц и слониха обжираются шпанской мушкой. В Новой Гвинее безгрудая Ипполита убивает родившегося вчера сына. Смех — самодовольство — свобода.

Когда в Оленьем парке маркиза де Помпадур воспитывала для Людовика XV десятилетних любовниц, Нью-Йорк затих в ожидании первой девушки по вызову с фамилией Killer. Телефонный звонок на 50 $ — желе тел — свобода.

Время перевели только тогда, когда все городские скамейки были заняты трахающимися парочками. До этого отличие достигалось формой материка и наполнением его всё теми же разноликими персонажами. Живописцы царской династии неслись воздухом в Канаду; графики, что из дьячков, — на дареных авто по океанскому льду в Штаты; авангардисты с казачьей фамилией Европу за волосы хватали. Беззубые агрессоры проводили патриотические налеты в Кении. А более миролюбивые высматривали сквозь очки западное побережье Австралии. Сколько раз надо удрать, чтобы удрать окончательно?

Михаил Ноль как-то не обнаружил ни одной записи в своих дневниках. 27 лет МГУ-шных лабораторных исследований, доказывающих возможность считывать информацию с неживых природных субстанций (воды, камня,..) с помощью двоичной системы 1—0 , превратились в нетронутые куски лощёной бумаги. Чисто — просто — пусто.

Летом 1996 г. на него наехала электричка, появившаяся за три секунды до гибели, но тела так и не нашли.

Что уж тут говорить, если у города очередная угревая сыпь, и нам, его жителям, это на руку. Дефект или исчезнет со временем сам, или стадия полового созревания затянется — начинать обратный отсчет нет никакого желания. Куда больше устраивает затянувшаяся зима, немытые по восемь лет окна и удобный “потусторонний треугольник” со сторонами 10 минут каждая. Какая глупость полоскать слюной рот! Проглотили — пожевали — выплюнули.

По трескучему радио недавно объявили, что адамиты, скоро устыдившись своих богослужений, стали обдирать кору с деревьев йохимбе и мастерить из нее лодки с нечетным количеством стоячих мест. Расположились в них так, чтобы одно место всегда оставалось незанятым, и отплыли c целью потеряться. Потерялись. А через триста лет отдыхавшие в Серебряном Бору нудисты Анна и Владимир увидели несколько лодок, в каждой из которых спал африканец, обмотанный листами бумаги с неясными формулами.

Люди — слоёные пироги. Шлепок — и слой отвалился. Щелкнул — еще один, как не бывало. Свистнул: о-о-о, вот и начиночка! Черт подери, и стоило так свистеть?!

Скромняга оказался самодуром. С гусиной грудью — в гузку куриную втянулся. Девочка в полосатых носках с бутылкой портвейна теперь представляется конем в кожаном пальто. “Прелюбодеяние безблагодатно”, — скалится Казанова. Яркие краски тускнеют. Цвет монохромен. Диаграмма — скучная линия с парой спаек. Продолжается Божественная комедия. Сон — страсть — свобода.

Гомункул всё-таки выбрался из длительного заточения: стянул с себя полосатую рубаху, случайно сломал росший по пути подсолнух и, налюбовавшись своим отражением, поспешил к доктору Эрнсту Грефенбергу.

Г-пункт. Так называлось место, где постоянно обитал доктор в трогательной дружбе с датчанином К.Бартолином. Оба любили читать нежную Сапфо и баловать себя медом с пасеки Бартолина. Гомункула приняли, как самые лучшие хозяева: поили, угощали сладостями — оставайся на многие-многие дни. Гость решил отплатить им той же добротой.

Перебравшись на другой континент, Гомункул наблюдал, как люди, выгибая кверху спины, ловили падающие с неба кресты — тканые, чугунные, медные, бумажные, проволочные, песочные — и каждый из них, приняв ношу, улыбался. Иные сначала плакали, но, вдосталь осоливши лица, принимались смеяться.

Гомункул убедился, что всё происходит верно, и снял в гостинице номер на троих. День спустя в замочной скважине хрустнул ключ — перед ним стояли красивые юноша и девушка со стеклянными крестами за спинами. “Что-то здесь не так”, — подумал Гомункул, но тут же вспомнил, что обещал администратору гостиницы посплетничать за стаканчиком горячего шоколада, и, помахав чудесным созданиям рукой, сбежал вниз по лестнице.

Вернулся только к утру. Бухнулся в кресло, пошарил на письменном столе, нашел книгу и, положив ее к себе на колени, заводил пьяными глазами по строчкам: он и она, бесконечно отдаляя момент наивысшего наслаждения, в конце концов умирают от сего наслаждения. Вместе. “Ну, вот. Ученики попались... умирают от сего наслаждения. Вместе, вместе...” Вскочил, точно током ушибло. На соседней кровати — они. И вместе.

Гомункул шел по нескончаемым кишкам улиц с запахом, который источают испанские стеклодувы, если у тех открывается второе дыхание, и они с новыми силами продолжают дудеть. Бедняга остановился только тогда, когда закапал дождь. Он посмотрел наверх — заплакал, присел на корточки и подставил спину. С неба кувыркаясь падала огромная стеклянная колба, перетянутая железными прутьями. “Всё та же”, — прошептал гомункул и улыбнулся.

По благословению Папы Римского Иоанна Павла II и при поддержке Банка Святого Духа во всех храмах и церквях были установлены подслушивающие устройства.

Верующие, узнав о Божьих помышлениях, срывали с себя кресты, вступали в контакт с потусторонними цивилизациями и гадали на сатанинской библии.

Над обоими полюсами стояла горькая испарина от мира, собравшегося в местах отсутствия человека. Математики доказали факт существования загробной жизни. Оккультисты и алхимики помешались все без исключения. Отрекшиеся восстановили Вавилонскую вифлиофику. И был хаос.

Господь вопреки обыкновению забирал худших, создавая у себя колоннии Греха. Составитель каталога спорил с историком, погружающимся в кратковременные обмороки. Гул — голос — готовность.

Обратный счет начался.

Таксист как всегда выругался, ожидая клиента. Время шло, а сумма уменьшалась. Чёт-нечет, чёт-нечет... Ожидание убивает материал. Материал родит циферблат. Циферблат — структура неизменяемая. Гибкость — горсть — газ.

Баядерка танцует на капоте несущейся машины. Скорость: 401 чел/час. В бешенстве водила устраивает катастрофы каждому второму пассажиру. Выживают все. Бессмертие... Какая глупость! Жеребец ведет газель в маковое поле. Сон — счёт — свобода.

1. Первая девушка по вызову — Нью-Йорк, 1935 г.

2. Ипполита — царица амазонок, на которой женился Геракл, отобрав у нее волшебный пояс. Современные амазонки обитают в основном в Новой Гвинее.

3. Адамиты — религ. секта Африки, осн. Продикусом во II в. до Р.Х. Старались достичь состояния невинности (=Адам и Ева) путем совокупления без похоти. Запрещена. Некоторые моменты переняты современными нудистами.

4. Баядерки — юн. танцовщицы при индийских храмах. В 10-летнем возрасте отдавались родителями в рабство (быть родителями баядерки — большая честь). Обучались танцу любви, а в 15 лет выдавались замуж.

5. Жига — танец, отсюда — жигало.

6. Афродизиак(а) — пища, повыш. муж. потенцию и жен. чувственность: сельдерей, яйца (в т.ч. взбитые с красным вином), порошок из рога носорога, устрицы, икра, мясо тигра, шпанская мушка (наносящая смертельный удар почкам), экстракт коры африканского дерева йохимбе.

7. “Дети Диониса” — дети-инвалиды, род. в результате вакханалий.

8. Эрнст Грефенберг — врач, открывший в 1944 г. т.н. пятую точку (Г-пункт, или грефенбергская точка), отвечающая за наступление оргазма у женщин.

9. К.Бартолин — датский врач, обнаруживший железы, выделяющие жидкость при половом возбуждении женщины (бартолиниевы железы).

10. Сапфо — поэтесса, VII в. до Р.Х., жившая на о. Лесбос.

11. По Камасутре мужчины по размерам детородного органа делятся на — зайцев

— быков

— жеребцов.

Женщины на — газелей

— кобыл

— слоних.

Самым ужасным совокуплением считается оное между зайцем и слонихой. Самым удачным — между газелью и жеребцом.

Не вынес бы... не вынес Кундера подобной лёгкости бытия — отчаялся, и махнул ко французам. Французы же — не дураки, чай, — забив на рифмы, перестали спускать воду в сортирах и так вот изящно (почти верлибром) оправдали неизбежность домашней садомии. Если Пьер Ришар дал по голове Катрин Денёв — плохо, потому что нехорошо. Катрин пощёчила Мари — плохо, потому что, девушкам, мол, не к лицу. Артюр взял ремень и приложил его к заднице Артюра-младшего — нехорошо, потому как слишком обычно. Эстетика, одним словом.

Со свободой, конечно, обращаются иначе: её оберегают, подминают под себя, отпускают от себя, отбирают у одних, отдают третьими, про неё кричат и о ней умалчивают. Потом трясорукие старцы, чья бытовая мудрость из-за усталости мирно сожительствует с терпимостию, от нечего делать въедаются друг в друга заклинанием Он сделал свой выбор... сделал свой выбор... свой выбор... выбор... имея в виду Извините, нашего малыша пучит — не так, чтобы очень, но 30 лет назад он проглотил принцессу на горошине, и теперь он... потомственный граф, уважаемый безработный, высокопоставленный чиновник, жадина, завидный жених, брюзжит, сраный карьерист, свинья неблагодарная, грустный, болен и образован, м-мать вашу... Помехи исчезают — старческая ворожба теряет силу.

Вот ведь — Леонид Николаевич Андреев, как бы атеист, каждый Божий день “думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел — жизни или смерти”, а в Сатанинском дневнике писал: “Не надо так почтительно сгибаться перед сброшенными цепями!” Написал, избавился от своих экзистенциальных фобий и — в том же году помер. Вот — его сын Даниил, как бы мистик, сидел 20 лет во Владимирской тюрьме, радовался жизни (по мере сил), отсылал письма жене с тычинками да пестиками Розы мира, а сбросив столь подозрительные для его отца цепи и разбив интернациональный розарий, согну... загнулся — в этот же день. Вот тебе и жизнь. Вот смерть. И — неизбывная наследственность.

В 1970-х темноволосым школьникам за прослушивание Йоко Оно в лучшем случае устраивали суточные допросы: а-а-а, забыли, что нельзя — так мы напомним. Подземные переходы 2001-го органически разлагаются от пошлых гармонических рядов советского творчества (“Есть только миг между...”), кои испражняют юные дарования в итальянскох башмаках и русских балалайках: а-а-а, совсем забыли — так мы напоминаем. И единственное, что могут сделать стражи правопорядка, это договориться о 50 % дневного заработка уличного виртуоза. И — скажем, в это время идет лысоватый мужичок, пусть инженер, нет, профессор кафедры ядерной физики какого-нибудь московского университета (благо, их сейчас развелось); идёт себе и размахивает полиэтиленовой сумочкой с надписью “В новое тысячелетие без старых ошибок!”; а в сумке немного динамита — как-то ведь надо разобраться с неверно выстроенным фундаментом под загородный дом? Шествует ядерщик после трудодня, весь толуоловыми мыслями пропитанный об Альфреде Нобеле, о щелеоких японских городах, и видит, как люди — один в синей форме, другой со струнным инструментом — обмениваются чем-то. Ага, рукопожатие на барыш: сторублевки, червонцы и даже мелочь есть. Останавливается профессор, смотрит сначала на скрученные колки, потом на погоны: а-а-а, думает, забыли, что такое нельзя — так я напомню. И применяет по надобности содержимое своей сумки. В ту же минуту приезжают участливые градоначальники, недоброжелательно отзываются о джихаде, цитируя Лермонтова, заново белят стены. Назавтра студенты кафедры ядерной физики срывают занятия, чтобы развесить самопальные лозунги: “В новое тысячелетие без старого вранья! Даёшь свободу слова! Хотим всё знать!” Погуляют-погуляют да разойдутся.

А ещё — подводные судна тонут, и СПИД поддерживает производство декоративных кондомов, и дирижабли падают, и американцы вешаются на белорукой статуе своей, и царей убивают, и инквизиция, и немое кино совсем заглохло, и ЛСД, и печатные машинки выставляются в музеях каких-то там искусств, и коровы бешеные, и Великий пост самый сытный, и армянская Церковь самая древняя, и долголетие — дурной тон, и Мексика в мелодрамах, и исповедь по интернету, и новый адрес, и питерская блокада, и пирожные для тов. Жданова, и косноязычие Моисея, и свастика, и пластиковые бутылки, и замёрзшие алкоголики, и зависимость от свободы, и всё так, как есть, и всё как-то снегом, и все плачут, и все смеются.

А.К.Толстой.

1741-й год. Облачившись в мундир Преображенского полка и обезвредив все дворцовые кордоны заклинанием я дщерь Петрова, Елизавета захватила власть и забралась на царский трон. Законного наследника Ивана Антоновича (двоюродного правнука своего отца) она держала то в Петропавловской крепости, то в Шлиссельбургской. Его мать Анну Леопольдовну, отца и сестер счастливая переворотчица хотела было отправить на их германскую родину в Брауншвейг. Но — помня опыт самодурства своих предшественников, скоро передумала и приказала сослать самозваную семейку под Архангельск, поселить среди крестьян и не баловать. Там упомянутые поселенцы оставались, пока все не померли.

По распоряжению императрицы, в крепостях Иван VI граммоте обучен не был. О своем происхождении, уже совершеннолетний, он узнал от капитана Мировича. А о том, чем для юного узника закончилась попытка бежать из заключения, размышлять не приходится.

Если в данном контексте уместны какие-нибудь сравнения, то российский флот постигла та же участь, что и елизаветинских родственников: он загнивал, старился, усыхал и, наконец, умер чуть ли не после первого царицыного бала. Тогда Ее Танцевальное Величество решили никогда не появляться в одном и том же платье два раза. Тогда же прекратились судовые поступления в казну, и гардеробные комнаты стали занимать десятую часть всех помещений Зимнего дворца, построенного для Государыни барочным Растрелли.

Незаконнорожденная дочь великого императора и немки-прислужницы с легкостью женщины, обладавшей несомненной властью, втискивала размашистую русскую прихоть в сочащиеся разноцветьем восточные материи, в европейские формы и в традиционный лубок. Чопорные иностранцы отмечали с одной стороны пышность домашнего убранства, дороговизну дамских нарядов, с другой — абсолютную бутафорскую безвкусицу. Праздник на один день, любовник на одну ночь, расписной фарфоровый сервиз для единственного ужина; именная табакерка за 20 рублей в виде сложенного письма, предписанные книжными пособиями комплимент и жест, пощечина неугодившему дьякону… В этой единоразовой резкости была вся Елизавета, в такой аполитичной одномоментности без малого двадцать лет пребывала Империя.

Тем не менее через подставных лиц Людовику удалось передать письмо российской императрице, в котором он выказывал свое почтение и изъявлял настойчивое желание сотрудничать как в политическом направлении, так и в экономике. Елизавета Петровна с неподдельной симпатией относилась к французскому правителю и, не помня разногласий, обрадовалась посланию. Отправить ответ она решила с любимицей Лией де Бомон, которая забрала своего болезненного дядю и покинула Россию.

Шла война, из которой Россия вышла в 1760 году, красиво взяв Берлин и дав волю разгневанному Фридриху Великому сколько влезет претендовать на Курляндское герцогство. Год спустя умирает Елизавета Петровна, оставляя от эпохи более пятнадцати тысяч своих платьев, золоченые кареты, фабрику шёлка и тафты, финифтяную посуду и — стареющего Ломоносова с мозаикой, что в свое время так пришлась по вкусу затейливой государыне.

— Д'Эон работает не покладая рук. У меня просто нет слов, чтобы описать его рвение и усердие, его прозорливость, активность и благоразумную осторожность.

Но, как это бывает, удачливый шпион начинает страдать далеко не от своих прямых противников.

Надо обладать клиническим терпением, чтобы столь настойчиво доставать одного не понравившегося тебе человека — и мадам де Помпадур этим занялась. Сначала она долго убеждала д'Эона вернуться во Францию. Но тот имел при себе документы, в которых был набросан план возможного вторжения французских войск в Англию. Вполне ясно, что, если Франция на д'Эона всё-таки надавит, он, предательски перекинувшись на сторону Англии, сможет заручиться ее поддержкой. Посему д'Эон решил пока не метаться и выждать неприятный момент вдалеке от родины. Тем не менее маркиза не оставляла надежд покончить с блистательной шпионской швалью. Не знала, несчастная, что, подрядив своих приспешников отравить д'Эона, она дождется всего лишь издевательской записки: “Только последний француз угощает подкрашенным вином”. Утратившей всякую человеческую адекватность мадам де Помпадур взбрело в голову свести д'Эона с ума и затем заключить его, помешанного, в Шаратон. Однажды ночью в комнату, где он жил, сквозь стены стали просачиваться подозрительные звуки: кто-то по-свински храпел, дико орал, а то и борматал жуткие проклятия. Д'Эон, не будь трусом, пару раз тыкнул в дымоход шпагой, и оттуда вывалился смущенный трубочист — ему, мол, заплатила одна госпожа, обратившаяся со странной просьбой.

Будучи строптивой, мадам де Бомон скоро забыла о единственном условии и стала приходить ко двору в излюбленных мужских одеждах, нюхала крепкий табак, по-солдатски злословила. К 1785 году чудная Лия успела шокировать все светские сборища до того, что вынудила Людовика отправить ее сперва-наперво в тюрьму на пару дней — для острастки, и в конце концов обратно в Лондон, правда, на тех же довольно мягких условиях, касающихся выплат и нарядов. В неприветливом Лондоне Лия де Бомон вновь облачается в мундир, днем преподает фехтование, а вечером пропускает рюмку-другую за разговорами с молодыми английскими офицерами. Современники рассказывали, что мадам была порой настолько невыносима, что некоторые взбалмошные и чересчур обидчивые джентльмены не могли удержаться от того, чтобы не пригласить старую стерву на дуэль.

Было дело в 1787 году, на второй день Пасхи. Как всегда подвыпившая, Лия по всем правилам современного вестерна подошла к отпрыску семьи аристократов и прокуренным старческим баском объяснила ему, кто он такой, кто его родители, и то, что девица, с которой он вчера сюсюкал, и свечи церковной держать не умеет. Нелегко представить себе, будто престарелая дама в платье с тремя нижними юбками и капором на голове (или пускай в мундире) бесспорно побеждает на шпагах дватцатилетнего шестифутового юношу.

На победы госпожи де Бомон англичане ставили немалые суммы — да такие, что при проигрыше можно было разориться. А в разгар английского игорного бума какой-то фабрикант давал сто двадцать фунтов стерлингов тому, кто выяснит пол этого мужеподобного существа.

Она умерла оттого, что хотела

Из песни Ольги Арефьевой

После стольких единиц времени — и не счесть — пребывания на Земле человек неустанно продолжает искать подтверждения Божественного начала во всём сущем.

Один, разуверившись, готов вернуть билет, даденный свыше, и, чертыхаясь, плюет — мол, такая поездка ему и даром не нужна. Другой с завидной настойчивостью требует устроить хотя бы простенькое, но чудо, — например, в виде лотерейного выигрыша с поездкой на модный нынче курорт. Слезо- и мироточиво иные объясняют известными свойствами дерева, из которого делаются иконы.

Как-то случайно появившийся в поле моего зрения маловозрастный подросток-футболист ломким голосом заявил своим родителям, что не притронется к Библии, пока кто-нибудь ему не объяснит, зачем это нужно; а иначе — у него и времени-то нет на исследование столь громоздких трудов.

Вот ведь — да молодой батюшка, пришедший освещать недавно снятую квартиру, потрясая знанием аглицкого и головой, благостно так молвил:

— Ну… Значит… Осветим ваш flat. Грешники вы, грешники!.. — И, совершив пятнадцатиминутный обряд, поинтересовался ценой на ноутбуки.

После эдакой небывалой истории ее участники (кроме, наверное, продвинутого священника) — он и она, перебивая друг дружку вариациями на тему и досказками по поводу, поведали всем своим знакомым, что им таки флэтарик светанули, и что времена, видно, меняются.

Словом, как нас и предупреждали, — полотно мира многокрасочно, а люди его облепившие зачастую теряются в разночтениях.

Бывает, узрев предел и почувствовав сопротивление материала, за которыми всего лишь зависть, недовольство или банальная глупость доброжелателей, мы останавливаемся — брови к макушке, разрозненные бескрылые существа, вечно ждущие чего-то нового. А новое в контексте ожидания интерпретируется только как лучшее: больше, чем мы имели, круче, чем у нас есть.

— Всё не так, как у людей, — причитают мамоньки, глядя на своих лохматых детишей — троечников в школе и прогульщиков степенных домашних трапез.

— Да сколько же это может продолжаться?! — скрипят касками никому не нужные шахтеры.

На все эти приговорки типа мне бы это — и я бы то тратится много больше сил, чем понадобилось спортсменке Ларисе Лазутиной для преодоления нескольких десятков километров в ее недоудачном лыжном пробеге.

Равно же нелепо наивничать, будто наша авто-техно-мобильно-компьютерная цивилизация одаривает нас большим объемом возможностей для самореализации, нежели языческие боги своих смертных, когда наряжали уроженцев Афин в тоги, учили наминать виноградные гроздья и даже когда сопровождали Генриха Шлимана к Гасарлыку — посулив ему Елену Прекрасную, что была явлена на одной из фотографий, принесенных по просьбе Генриха его другом.

Возможность — это ни много ни мало воля. А для воли — в сакральном ее понимании — пределов быть не может.

Кто-то нарушает социальные установления; кто-то устает от поста и пускается в развеселый пляс; кто спит по два часа в сутки, а в остальное время растрачивает себя на перестановку мебели; а другой — раз в год рисует эскиз невиданного витража, потом множит его, тиражирует, пополняя тем самым банковский счет, из которого периодически огромные суммы переводятся ради благотворительных акций и на содержание около сотни крупных европейских музеев.

То, что мы называем участью — она же судьба, фатум — получается в результате наших поступков, слов и жестов; и чем меньше мы полагаемся на случай, тем выстроеннее и целостнее наш образ.

Рембо, Генри Миллер, Сэлинджер, Джон Леннон, тот же Шлиман, — сами выкраивали себе биографии — без соответствий с чем-либо принятым; с осознанием того, что их умения — немалые, и разметать их по бумаге или втянуть в микрофон, сидя в (пусть даже самом скромном) кабинетике — еще не всё, недостаточно.

Так что поговорка на Бога надейся, а сам не плошай, — не только фольклорский изыск, но очень удачная формулировка того, над чем так долго размышляли теологи и гуманисты, последователи экзистенциализма и сторонники дарвиновской теории, марксисты и просто мизантропы.

Люди — заложники перемен — утверждает теперь московский поэт, и трудно с ним не согласиться.

Неизвестный по авторству, но явно неглупый человек давно заметил: “Первый, кто сравнил женщину с цветком был гений, второй — пошляк”.

Тем не менее, есть люди, для которых всё это — не пустозвонский пшик, далеко не последняя правда жизни, а суть таковой; единственный, имеющий значение, шаг — тысячи и тысячи раз повторенный не для себя, но ради других.

Скопье — небольшой городок на реке Вардар, той, что одним стежком пронизывает Македонию и Грецию, а затем, поютивши свои водяные волосы в заливе Термаикос, блуждает в Эгейском море.

Скопьевские базары устланы мягкими рукотканными коврами, которые при желании можно свернуть и отвезти к себе в дом, уплатив несколько динаров щербатому торговцу да носильщику, жилистому от физического труда и от горной близости.

По утрам молодая женщина надевает хлопковую юбку, просвечивающую на солнце ее ладные ноги, а к вечеру она украшает свой наряд бесконечными нитями арахисовых бус. Старухи варят рис для всего семейства и целыми днями пекут грубый хлеб из кукурузной крупы или тонкие пшеничные лепешки.

Около аптечной лавки здесь можно встретить студента, готового всучить вам и опийный мак — за несусветную сумму, и подозрительно дешевую анисовую настойку. Сам же стяжатель наук знай себе пожевывает родной табак да покручивает четки с кисточкой из овечьего хвоста.

И как-то странно здесь пересеклись славяне и словенцы, хорваты и сербы с албанцами, что кажется: стоял бы город неизменным со времен Юстиниана, принявший на свою землю турецкие мечети и ранневизантийские крепости… Только обглоданные веками камни античного города Скупи минорно поют колыбельную всеядной Лете.

В нынешней столице Македонии и родилась Агнес. 27 августа 1910 г.

Семья Бояджиу являла окружающим нетипичное сочетание албанских корней с католической верой. В остальном — это были обычные люди: не слишком богатые и не побирались (отец обеспечивал городских лекарей медикаментами); старательно честные, но не отказывали себе в безделицах; работали по надобности, любили для радости; мирские и суетные, смиренные и слушающие.

Глава семейства трагически погиб в 1918 г. Его жена Драна осталась с тремя детьми — старшими Лазарем и Агой и с младшей Агнес.

Католическая община в Скопье была настолько мала, что люди знали друг друга в лицо и каждого по имени, утраты становились общим горем, успех — всехней улыбкой. Поэтому пропасть вдове и затеряться сиротам Бояджиу соседи не дали.

Лазарь вскоре уехал изучать военное ремесло в Австрию.

Ага — на подхвате у матери.

Агнес для них троих оставалась всё той же маленькой девочкой, которой нужен глаз да глаз и прочие инструменты воспитательного искусства.

В своем отрочестве Агнес слыла больно уж набожной, слишком покладистой для родительницы и чересчур внимательной по отношению к своим сверстникам. Не тихоня, но одиноко-романтическая юница, часто отводившая взгляд куда-то сквозь окна, сквозь гостей, — выглядела более чем необычно в открытом Дранином доме, всегда полном соседями и голосами.

Вокальные способности позволяли ей петь в церковном хоре. Младшая Бояджиу страстно грезила писательством, однако словесные экзерсисы легко укладывались в каждодневную молитву. Позже она хотела миссионерствовать в Африке, затем — в Калькутте, куда в 1924 г. отправилась группа балканских католиков.

Всё это могло так и остаться в трогательных юных мечтаниях, но с каждым годом желание обретало большую осознанность, в мыслях появилась четкость восприятия, в эмоциях — тонкочувствование.

…Так, в какой-то из летних дней, восемнадцатилетняя Агнес испросила у своей матушки соизволения оставить мир человеческих чаяний, стать монахиней и уехать в перенаселенную Калькутту.

Драна, и надо отдать ей должное, поняла: слова дочери не какой-нибудь девичий каприз, не обычный вопрос, а продуманное решение — столь ясное, что и материнский отказ не помешал бы произойти тому, к чему Агнес испытывала почти фанатичное пристрастие.

“Ты что, Агнешка, умом тронулась? — безутешно писал из военной академии старший брат Лазарь. — В твои-то годы… Целовалась бы себе, училась танцевать, я и жениха тебе присмотрел — смелого да ласкового.

Бог ведь, он никуда не денется — ни от тебя, ни от меня. Вспомни, сестричка, как веселились с тобой на речном берегу, считалки сочиняли, чтобы не быть похожими на соседских ребят…

В общем, как говорят, оставайся с нами. И знай заботы только мелкие”.

Письмо, присланное в ответ, — краткое и твердоносное, словно высекалось оно на горных балканских булыжниках: “Ты считаешь себя значительным, потому что станешь офицером и будешь стараться угодить королю с миллионами подданных. Я же хочу служить властителю целого мира”.

Родственники Бояджиу сознавали, что могут никогда больше не увидеть свою Агнес, что ее монашество — это полный разрыв, отречение, забвение.

Поезд в Загреб отправился с тарабарского скопьевского вокзала 26 сентября 1928 г.

Спустя несколько дней из Хорватии по направлению к Дублину ехала темноволосая девушка — низкого роста, тонкогубая, с довольно крупным носом на небольшом лице, — легкая и сосредоточенная.

Там, в столице Ирландии, ей суждено было поселиться в монастыре ордена Лорето, принять постриг и за два месяца выучить чужой язык.

Калькутта. Бедные рвут одежды на нищих. Соседи жгут друг другу дома, не поделив ближайшего арыка с затхлой зеленой вонью, которая лишь слепому от рождения может показаться жидкостью. Час от часу не легче из-за лихоманки, хватающей дрожащими пальцами каждого второго жителя города.

Вот — почти голые люди хоронят своего родственника. Вот — по традиции измазывают ему лицо красками. Так — выглядит покойник: дитя с иссохшимися ногами, похожими на изломанный бамбук. Так — кричит его отец, сошедший с ума от новой скорби и постоянных вшей:

— Заберите его отсюда! Иначе — оставлю это здесь, на траве… Пусть достанется шакалам!..

Музыка калькуттская — стон. Дыхание — вопль. Сон — для улыбающихся наяву. Явь — гримаса, попытка слова. Тень — человек. Свет — луна.

Это были репортажи — тяжкие, потому что — правда; лживые, поскольку так не может выглядеть настоящая жизнь.

— Если бы наши люди увидели всё здесь происходящее, воздержались бы от жалоб на свою участь и поблагодарили Бога за то, что пребывают в изобилии, — возбужденно говорила сестра Тереза.

Но обиды, ощущения несправедливости не хватало для помощи страдающим, казалось, от всего на свете людям, — и Тереза на шестнадцать лет остается в индийской змеиной чаше, через края которой тянутся хвори, а на дне — бурлящая безграмотность.

В школах ордена Лорето она преподавала историю и природоведение на бенгальском; ездила в Даржилинг с лекциями; она произнесла все монашеские обеты, и с 1937 г. ее стали называть матерью, — как вдруг, ничего не объяснив, Тереза исчезает, оставляя преподавателям их учеников, а последним — незатейливые общеобразовательные знания.

Я вернулась к ней, прижала к себе, вымыла ее.

Через полтора часа женщина умерла — но умерла с улыбкой... И это был знак для меня, подтверждение того, что милость Христова и сама любовь к Нему много сильнее моей земной слабости”.

Этой же ночью, говорила потом Тереза, ей снизошло откровение — оставить нынешнюю обитель, поселиться в трущобах города и служить там беднейшим из бедных.

По прибытии в Калькутту, она тут же отослала письмо в Рим с мольбой разрешить ей стать вольной монахиней. Переписка длилась целый год; да как только оттуда пришел, наконец-таки, положительный ответ, Тереза бежала, купив на ближайшем рынке поношенный сари.

Так скрылась с пятью рупиями в матерчатом кошеле чутко спящая Божья дочь, поющая Его слово на латыни, произносящая Имя с тем, чтобы истощить суету и напоить тех, кто ждет, миром и тишиной.

Индия рождалась новым днем — шестнадцатым августом 1948 г.

Нет ничего проще, чем разделять противоположные понятия: жажда и пресыщение, движение и апатия, голод — крупяные запасы, рост—увядание…

Но ежедневно — минута за минутой — мы продолжаем удивляться тому, как похоже друг на друга ведут себя люди, отлученные от домашних застолий, спившиеся; сколь одинаковы речи новоявленных мам, держащих на руках своих трепещущих детенышей. От головной боли — анальгетик, для поехавшего шва — игла да нитка в тон, дождю — тучи, хорошему настроению — всего лишь солнце и достойный собеседник.

Нет ничего сложнее, чем найти границу между отличными друг от друга явлениями и не потеряться в их одинаковости.

Тереза заплетала своими шагами улицы Калькутты. Она смачивала лицо мазутной водой из Ганга, в дельте которого размещался порт, просила подаяния у хозяина чайной торговой лавки. Она учила малолетних бродяг мыть руки и рисовать мелом; с ней, за огромной свалкой на отшибе жили девочки и мальчики — калеки, полоумные сироты, которые каждый день притаскивали в сморщенном тряпье младенцев, брошенных около городских урн. К реке под самоделанный из веток навес Тереза приводила болящих бедняков и приносила их умирающих собратьев.

Через год Терезу совершенно случайно встретит ее бывшая ученица, в миру — Субхасисни Даш, теперь — монашица Агнес. Она-то и станет ее первой послушницей, а впоследствии — всегдашней помощницей.

Затем придут еще сестры, числом, по какому-то высшему провидению, или же странному совпадению, двенадцать.

— Истина в вине, — чмокали греки и разбавляли правдоносный напиток водой.

Только ведь правда всегда одна — спел когда-то солист “Наутилуса”, — и навязчивый смех вместо сообразного ситуации сожаления воспринимается как банальная истерика. А мы начинаем понимать, что киви — всего лишь искусственно выведенный плод, что красного дерева компьютер — издержки дизайнерской мысли, что рекламные тексты на глянцевой бумаге не лучше и не хуже графоманской вычурности.

— Чтобы простое сделать сложным, нужно однажды соврать, — говорил изобретатель громоотвода, ожидая от комиссии по патентам добро на свое приспособление.

Утро начиналось в четыре часа с молитвы Франциска Ассизского. День продлевался иными стихирами (термин введен Владимиром Борисовичем Микушевичем), и никто, не мог умалить веры монахини-доброволицы с крохотным распятием на левом плече.

Болезнь? — Микстура и …отыми, Боже, от одра смертнаго… Лихие увечия? — Бинт и кондак нараспев. Неизбежная кончина? — Со святыми упокой…

В интервью нетерпеливым телевизионным компаниям, каждая из милосердиц объясняла:

— Мы не социальные работники, мы не бригады скорой помощи, мы — из Ордена любви Христовой.

Какой-то слабонервный журналист, пронаблюдав за работой сестер, мямлил, мол, такие подвиги страстотерпия он не совершил бы и за миллион, — повалился в обморок; а когда чуть оклемался, увидел перед собой Терезу, которая в благостной улыбке, отводя руку с пузырьком нашатыря, приговаривала: “За миллион и я, милый, не согласилась бы, и я…”

Проказа в Индии до сих пор считается дурным знамением, Господним проклятием. А в те времена здоровые люди старались избавиться от зараженных: выгоняли их из дому, травили ядами, усыпляли и хоронили заживо, произносили заклинания, окуривая свои помещения чудодейственными травами.

Местные власти ни в какую не соглашались строить нужные лечебницы.

Пройдет год, прежде чем суеверные столоначальники разрешат Ордену работать в лепромобилях, которые начнут разъезжать по всей стране, и врачи в них будут пользовать прокаженных — прямо на колесах, — облегчая болезненную смерть, а то и спасая от оной.

Понадобится еще время, чтобы основать поселок специально для страдающих лепрой людей, где последние, заручившись обыкновенной человеческой поддержкой и медицинской помощью, станут там жить, создавать семьи, рожать полноценных детей, выздоравливать и покидать спасительное место, или смиренно ожидать печальной участи.

— Что вы сделаете, если… — изощрялись в вопросах-страшилках праздные гуляки.

— Как Мать скажет, так и будет, — размеренно отвечали им сестры.

Тереза же, не замедляя своей речи, приглашала любопытных в поселок испить жаждоутоляющего напитка — чаю, например. Однако желающих можно было перечесть по именам.

Белфаст...

Эфиопия...

Бейрут, в который Тереза приехала с пасхальной свечой и иконой Девы Марии.

Молитвы.

Перемирие.

Скепсис и циничные ухмылки раздраженных политиков: “Вы лечите не причину, а следствие. Вы латаете дыры. Вы пускаете пар. Ваш труд тонет в океане проблем, которые могут быть решены только совместными усилиями на государственном уровне”.

— Я не знаю, что такое апартеид, не понимаю, — отвечала им одержимая, брала с собой помощников — китаянку, бенгалку, негритянку, — и… Прямиком, не задумываясь, в Преторию, где об ужасах добрососедства и терпимости детям рассказывают только на ночь, — и то, чтобы они не вывалились из люльки и не кинулись бегать по дому в поисках недоломанной игрушки.

писала Тереза в своем дневнике, ввиваясь в дыхание медитации.

Она общалась с представителями английской королевской династии, запросто шутила с римскими папами, журила Фиделя Кастро за пристрастие его народа к сигарам, призывала Ясира Арафата к веротерпимости. Бараки и дворцы не знали замков, когда Тереза оказывалась поблизости. Ей же самой можно было позвонить среди ночи и получить аудиенцию ранним утром.

— Люди — явление круглосуточное, — убеждала с телеэкранов Тереза нас, изумленных.

СПИД, пусть даже он и цеплялся сотни лет к ряду за хвосты каких-нибудь там зеленых мартышек, но людей застал врасплох хотя бы своей неизлечимостью.

Американцы испугались пуще прежнего: воры и убийцы на свободе, да еще — жуть как заразны. Монашеские увещевания о том, что это знак свыше, что хорошо бы стать повнимательнее друг к другу и т.д., не возымели нужного действия.

…Была жизнь, дождь заливал пески, облака раскрывались звездами, чернел асфальт, исчезали следы на нем.

— Кристально чистая биография это всегда плохо, — резюмирует героиня отечественного детектива.

Где-то должны быть ляпы, подозреваем мы, и если не находим оных — удивление рассекает наши лбы. Журналисты ломятся за сенсациями, вытаскивают червяка, на который — удастся — поймают жирный скандалище с дутыми жабрами и хлестким хвостом. О простом писать скучно, о хорошем — сложно, а чудо, тем не менее, бывает обыкновенным не только в советской киноцитате.

Сестры милосердия (их более трехсот тысяч) работают ныне в восьмидесяти странах.

В меню некоторых дешевых индийских забегаловок два листа. На одном — чаи, лепешки, местные пряности. На другом — текст. Когда спрашиваешь официанта, кто написал эти стихи, он, странно переводя на вас свой взгляд, шепчет: святая. И вы перечитаете известный “Манифест матери Терезы”:

6 июня 1926 года в вечернем выпуске одной из парижских газет под рубрикой Городские неприятности поместили краткую заметку о том, что графиня Тернер застрелена из револьвера, который без всяких сомнений принадлежит ее мужу. Прочее репортеры-кроволюбы изящно вынесли за строку.

О Франце Тернере толком никто ничего не знал. Состоятельные господа называли его тайным дипломатом, закулисным политиком, невидимым примирителем, скрытным воином. Особо говорливые торговцы цветами утверждали, что у мсье дома отстроены по всей Европе, и даже есть свой завод в Америке, а сама мадам из Германии.

На Ирэн (миловидной, статной, умной и спокойной девушке) Тернер женился в Париже — тремя годами раньше злосчастной истории с убийством. Через несколько месяцев после свадьбы Ирэн отъехала по своим надобностям на родину, и вскоре злые языки повсюду шушукали про ее внебрачную связь с каким-то русским. Впрочем, граф об этом мог только догадываться.

В 1890-х годах приват-доцент Московского университета Яковлев (юрист по образованию), прилично разбогател, играя на бирже. Он сразу же оставил службу и с женой отправился в Петербург, где, купив пару доходных домов, осел и успокоился. Затем, в 1900 году, в благополучном семействе родилась дочь Ирина. По прошествии пятнадцати лет Яковлев умер от астматического приступа, завещав своим родственницам всё, что у него было.

Благодаря давним связям отца Ирина получила добротное образование, говорила на нескольких языках, любила древние мифы, с легкостью решала логические задачки, занималась конным спортом и отлично владела скрипичным смычком. Преподаватели гимназии, где она училась, отдавали должное невероятному умению девушки запоминать абсолютно любые подробности: будь они услышаны от лектора или когда-то увидены в реальной жизни. Соученицы обижались на Ирину за то, что та была слишком требовательна и строга по отношению к людям — к знакомым, друзьям, да и вообще больно привередлива.

Николай хорошо сработался со своим близким приятелем А.Керенским, который поочередно занимал различные посты в новоуготовленном Временном правительстве. К молодому помощнику Александр Федорович обратился с поручением объехать центральные российские губернии.

Спустя две недели после смерти своей матери Ирина, чтобы хоть как-то развеять печаль, отправилась в поездку вместе с возлюбленным. Октябрьские события застали их на обратной дороге в Петроград.

Затем были сборы, нервозность, тряский вагон на юг, страх, зимняя дождливая Одесса, надежда, приветливый Константинополь, одиночество, смутный послевоенный Берлин, растерянность и — в конце концов вполне успешная Франция с ее суфражистками и портнихами, со светскими вечерами и замужеством.

Ирина уверила мужа в том, что Сергеев приятен в общении и может быть ей полезным. После этого бывший солдат стал часто появляться в их доме, а вскорости Ирина завела с ним роман.

— Нет, — настаивала она — ты не понимаешь. Война — это не интересно. У тебя ружье, у противника оно тоже есть: ты убиваешь, и с тобой могут поступить так же в любую секунду. А вот просто выстрелить, без жалости, к примеру, в школьника или в старуху — на это ведь не каждый способен. Не правда ли?

Тут распаленный советский миссионер не удержался да и вывалил всю историю на перегоне к Петрограду — с именами и фамилиями, поведав о том, что он с товарищами убил шпиона, переодетого офицера. Более того, во спасение девушки, которая была с этим негодяем, пришлось тайным способом отвезти ее к сергеевским родственникам в Тверь.

Ирина была удовлетворена, даром что ярость и обида сопутствовали этому.

Вечером того же дня Ирина сказала мужу, что ей срочно нужно выехать в Россию за фамильными драгоценностями, кои она перед эмиграцией оставила глухонемой няньке. Ирина убедила мужа в безопасности задуманной операции, однако ему было бы неверно сопровождать ее — во избежание неприятностей с ОГПУ: могут просто не дать советской визы. Благодаря различным знакомствам Ирине за несколько дней нарисовали паспорт на имя Зинаиды Блюмендорф и удостоверение сотрудника американского благотворительного фонда.

Отправившись первым поездом до Берлина, молодая женщина в строгом костюме присоединилась к делегации Социнтерна и в мае 1926 года оказалась в Москве. Там она (не без упомянутой помощи Сергеева) отыскала еще одного героя-расстрельщика.

Перед Тушкевичем товарищ Блюмендорф предстала иностранной журналисткой, активно сотрудничающей с множеством социалистических изданий. Он согласился дать интервью, в котором и рассказал обо всех участниках законного убийства антисоветчика Николая Аракелова.

Первым был важный чекистский начальник: Степан Николаевич (может быть всё!) Аракелов. Однофамилец покойного возлюбленного сделал себе быструю большевистскую карьеру, но теперь после незапланированного инсульта лежал в подмосковном санатории, придавленный общим параличом.

Когда Ирина добралась до больничного отделения, она, представившись племянницей Степана Николаевича, прошла в указанную ей палату и находилась там, пока весь медицинский персонал не удалился на обед. Недолго думая, она вынула из сумочки пастилу и запихнула сладость в открытый рот беспомощного паралитика. Яд оказался быстродействующим: начались судороги. Тут же прибежавшие доктора оценили состояние пациента как острое перевозбуждение от встречи с родственницей. Изображая обеспокоенность, Ирина покинула санаторий, а спустя пять минут умер и дядюшка.

Вернувшись из Подмосковья, возбуженная Ирина позвонила Тушкевичу и Мальцеву — еще одному любителю пострелять. Она вкрадчиво объяснила им, что пишет книгу о гражданской войне и хотела бы увидеться с обоими вечером. В Москве еще оставалось несколько частных ресторанов.

Журналистка Зинаида и товарищи по общему делу сели за столик, заказав бутылку красного крепленого, повели нужные разговоры и постепенно дурели от выпитого. Когда Мальцев отошел в туалет, Зиночка, кокетливо щурясь на Тушкевича, попросила заказать ей какой-нибудь романс. Пока пьяные собеседники отсутствовали (кто по своим, кто по чьим-то надобностям) Ирина ловко подсыпала им в бокалы яд — но уже другого свойства: он начинал действовать не сразу. Прошло сорок минут, и Тушкевич стал корчится от жуткой боли в животе. Мальцев, который вскочил звать докторов, потерял сознание. Ирина сыграла недомогание, и, когда наконец приехала карета скорой помощи, она, глядя на врача, искусно прохрипела, что это обычное пищевое отравление, но ей по силам самой добраться до дома. Сотрапезников увезли в больницу на промывание, а Ирина ночью отбыла в Берлин.

У платформы в Германии ее ждал муж, которому Ирина пожаловалась на свою неудачу с поисками семейных бриллиантов. Они приятно поужинали в центре города, прогулялись до вокзала; и, оставив мужа дорабатывать какой-то там проект, Ирина поехала домой в Париж.

Отдыхать ей не пришлось вовсе. По прибытии в город Ирина переоделась, и ненадолго забежав в кабинет мужа, отправилась к Сергееву.

...Дешевая меблированная комната, секс, плохой коньяк, мутная тягучая беседа, снотворное вместо яда... нарочный любовник, накрепко привязанный к кровати, его пробуждение, признания измотанной мстящей женщины, направленный в голову пистолет, только желание убить, только убить...

От неожиданности Сергеев был перепуган настолько, что испражнился прямо под себя.

— Боже мой, да ты уже мертвец!

И Ирина ушла.

Не решаясь в такой ситуации просить о помощи, униженный Сергеев освободился от веревок, наскоро оделся и в панике выбежал на улицу. По совпадению, которое обычно слывет странным, его сбил таксомотор.

О смерти Сергеева Ирина узнала на следующий день из газет.

Солнце уже высоко. Бульвар Сен-Мишель. Кафе “Le Lutece”. Входит молодая стройная женщина в темном дорогом платье. Достает лист бумаги, и что-то медленно пишет карандашом. Подзывает гарсона, заказывает Chateau Pape Clement урожая 1899 года. Гарсон разливает напиток в стеклянную емкость. Женщина пьет залпом, закрыв глаза. Официант, отпуская дежурную вежливость, удаляется от столика. За его спиной трескает выстрел.

На полу мертвая молодая стройная женщина в темном дорогом платье. На столе загнутый с двух сторон лист. “Это сделала я”.

Начиная с подросткового возраста Ирина Яковлева (она же Ирэн Тернер) интересовалась трудами криминалистов.

Своей подруге по гимназии Ирина однажды в запальчивости сказала:

— Прощать — это Божье умение. А люди хотят земной, немедленной, справедливости.